Алтайские языки

Алта́йские языки́ —

условный термин для обозначения макросемьи языков, объединяющей на основе предполагаемой генетической сопринадлежности тюркские языки, монгольские языки, тунгусо-маньчжурские языки, а также изолированные корейский язык и японский язык. Первоначально, в 30‑х гг. 19 в., к алтайским языкам относили также и те языки, за которыми впоследствии закрепилось название уральские языки. Термин «алтайские» указывает на возможную прародину.

Основой для возникновения алтайской гипотезы, в разное время и с разных научных позиций разрабатываемой в трудах Г. Рамстедта, Н. Н. Поппе, Е. Д. Поливанова, В. Л. Котвича, М. Рясянена и других, послужило значительное количество общей лексики в перечисленных семьях языков (корейский и японский языки были подключены к алтаистическим построениям лишь в 20‑х гг. 20 в.), схождения звукового состава, фонетического и морфологического строения слова (сингармонизм и агглютинация), структурная и содержательная однотипность или тождественность большинства деривационных и реляционных категорий, а также синтаксических структур, при этом многие аффиксальные морфемы опознавались как материально сходные.

На базе подобных сопоставлений был выведен ряд фонетических соответствий: рефлексация начального p‑, или так называемый закон Рамстедта — Пельо, соответствия начальных j‑/n‑, j‑/d‑, ротацизм, ламбдаизм (замена звука š звуком l), аблаут корня ‑a‑/‑ï‑ и др. Однако к 50‑м гг. 20 в. при фронтальном обследовании материала выяснилось, что процент соответствий в области основных лексических групп, таких, как числительные, названия частей тела, времён года и частей суток, небесных светил, погодных явлений и т. п., настолько низок, что, в соответствии с лексико-статистической теорией (см. Лингвистическая статистика), существование алтайского праязыка отодвигалось за приемлемые хронологические границы. Была подвергнута сомнению фонетическая и семантическая обоснованность многих установленных ранее лексических и морфологических параллелей, некоторые фонетические соответствия были квалифицированы как мнимые, например ротацизм (общетюрк. ‑z при чуваш. ‑r, монг. и тунг.-маньчж. ‑r), поскольку коррелирующие слова с ‑r были истолкованы в монгольских языках как древнейшие заимствования из тюркских протобулгарских диалектов, в тунгусо-маньчжурских языках — как последующие заимствования из монгольских языков. Различная оценка даётся возможным схождениям и явным расхождениям не только в области фонетики, но и в области морфологии.

Грамматические категории имени в алтайских языках — падежа, принадлежности, числа — обладают как общими структурными и формальными чертами, так и заведомо различными, например именительный падеж как падеж подлежащего имеет нулевой показатель, однако в старомонгольском языке есть случаи оформления подлежащего косвенными падежами; в монгольских и тунгусо-маньчжурских языках конечное ‑n основы во многих случаях отпало, восстанавливаясь в косвенных падежах. Формант родительного падежа единообразен в тюркских языках (‑ïŋ), вариативен в монгольских языках (‑nu, ‑un, ‑jin), ограничен в распространении солонским и маньчжурскими языками (‑ni, ‑i) в тунгусо-маньчжурских языках. Различия согласных (ŋ ~ n) и гласных (ï ~ u) этих форм строго не объяснены, как и для форм местного падежа — тюрк. ‑ta/‑da, монг. ‑da/‑ta и ‑du/‑tu, сближаемых обычно с тунгусо-маньчжурским дательно-местным падежом ‑du/‑tu (тунгусские языки) и ‑da/‑ta (маньчжурский язык), поскольку и монгольский показатель включает значение дательного падежа. Архаичный монгольский дательный падеж на ‑a совпадает с тюркским на ‑a (хотя для тюркских языков неясно соотношение этого ‑a с дативом в группе кыпчакских языков ‑γa/‑qa), однако не находит параллели в тунгусо-маньчжурских языках, что аналогично и для винительного падежа: тюрк. ‑ï (при спорных интерпретациях связи с древнетюркским аккузативом ‑ïγ), монг. ‑i/‑ji, в то время как тунгусо-маньчжурская форма совершенно иная: ‑ba/‑wa. Часть форм локативных падежей в тунгусских языках получена сложением показателей, оставшихся в парадигме также и в качестве самостоятельных. Сложение падежных аффиксов характерно и для монгольских языков, но не отмечалось для тюркских. Не находит аналогии в тюркских и монгольских языках наличие в тунгусской падежной системе винительного неопределённого на ‑ja с семантикой предназначения предмета, цели-объекта, партитивности.

Частичные совпадения отмечаются также в притяжательной парадигме имени и способах выражения притяжательности, в употреблениях грамматического множественного числа и др. Например, во всех ветвях алтайских языков в употреблениях грамматического множественного числа находят архаичные значения собирательной или репрезентативной множественности, дробности, насыщенности и т. п., т. е. значения в сущности деривационного характера, благодаря чему видится правомерность постулирования для праязыкового состояния большого количества исходных показателей (‑t/‑d, ‑s/‑z, ‑r, ‑l, ‑k/‑q, ‑m и др.), подтверждаемых этимологическим анализом небольшого круга слов, опростивших эти формативы в составе основы; эти же формативы исторически составили продуктивные аффиксы множественного числа, такие, как общетюрк. ‑lar и чуваш. ‑sem, тунг.-маньчж. ‑sal, развившие абстрактное значение раздельной множественности.

У глагола, как и у имени, структура частных категорий тюркских, монгольских и тунгусо-маньчжурских языков близка или тождественна во многих отношениях (например, в развитии категории времени и др.), при этом наблюдаются также совпадения в материальных средствах их выражения (например, настояще-будущее время на ‑r/‑ra), однако значительны и расхождения в семантике и формальном облике глагольных категорий, например, прошедшее время, имевшее первоначально, скорее всего, результативное значение, формировалось на основе различных показателей процессуальных имен действия, разных в каждой ветви (впрочем, не исключена генетическая общность тюркского претерита на ‑di и монгольского перфекта на ‑ǯi. В залогах, при общей структурной близости, не совпадают показатели страдательного, взаимного и совместного залогов и обнаруживаются схождения среди каузативных формантов; в тунгусо-маньчжурских и монгольских языках отсутствует возвратный залог, имеющийся в тюркских, что, возможно, коррелирует с наличием категории возвратного притяжания у имени в тунгусо-маньчжурских и монгольских языках и отсутствием её в тюркских.

При аффиксальном способе выражения лексико-грамматической категории способов глагольного действия восстанавливаются общие форманты *‑ga, *‑la, *‑r, *‑k, *‑ča со значениями интенсивности, учащательности, ритмичности; аффиксы со значениями начала, течения действия, его завершённости и пространственно-временной распределённости представлены в тунгусо-маньчжурских языках, но их почти нет в тюркских и монгольских языках, которые прибегают в этих случаях к глаголам-модификаторам, совпадающим по семантике, но не по материальному облику.

В сфере отрицания весьма вероятна материальная тождественность показателей при различиях структурно-категориального их статуса, которые можно объяснить историческими преобразованиями: общий элемент *e (частица или глагол) в тунгусо-маньчжурских языках функционирует в достаточно полной парадигме отрицательного глагола e‑ в аналитических конструкциях глагольного отрицания, в монгольских языках — в морфологически усложненной частице глагольного отрицания ese, в тюркских языках характер приглагольного отрицания имеет лишь чувашская частица an < *en, в других тюркских языках частицы aba, aŋ, anna, ap употребляются для отрицания при имени, как и тунг.-маньчж. ana, aba, aqu и монг. buu > *abuu, однако не ясно, произошло ли a‑ < *e‑ в результате влияния велярных гласных морфологических наращений либо это другой корневой элемент.

Среди первичных (простых) показателей причастий, деепричастий, времён и наклонений как форм (категорий) исконно единых и лишь исторически разошедшихся (функционально специализировавшихся) можно обнаружить для всех ветвей алтайских языков, по крайней мере, два ряда сходных показателей: с формантом ‑m/‑mi (в тюркских языках в имени действия на ‑im и в составе причастия на ‑miš; в монгольских языках в составе презентных форм на ‑nam и ‑mui; в тунгусо-маньчжурских языках в деепричастиях на ‑mi/‑ma‑ri) и с формантом ‑p ~ ‑b/‑pa ~ ‑ba (в тюркских деепричастиях на ‑p и на ‑ba‑b ~ ‑ba‑n; в монгольском претерите на ‑ba; в тунгусо-маньчжурских деепричастиях на ‑pi/‑pa‑ri).

Гипотезу о родстве алтайских языков нельзя считать доказанной из‑за отсутствия достаточно полно реконструированной системы праязыка, способной объяснить все структурные и материальные различия в ветвях, но нельзя считать её и несостоятельной, ввиду вероятности многих предлагаемых сопоставлений. Особенно разностороннее и глубокое исследование приёмами сравнительно-исторического метода требуется для корректного подключения материалов корейского и японского языков, так как последние обнаруживают значительную разнохарактерность и нерегулярность постулируемых схождений как в области лексики и грамматики, так и в области фонетики. Перед алтаистикой, как отраслью сравнительно-исторического языкознания, стоят задачи последовательного, глубокого и строгого применения его традиционных и новейших методик.

• Рамстедт Г. И., Введение в алтайское языкознание. Морфология, М., 1957;
• Котвич В., Исследование по алтайским языкам, М., 1962;
• Проблема общности алтайских языков, Л., 1971;
• Очерки сравнительной лексикологии алтайских языков, Л., 1972;
• Очерки сравнительной морфологии алтайских языков, Л., 1978;
• Исследования в области этимологии алтайских языков, Л., 1979;
• Баскаков Н. А., Алтайская семья языков и её изучение, М.. 1981;
• Алтайские этимологии, Л., 1984;
• Кормушин И. В., Системы времён глагола в алтайских языках, М., 1984;
• Ramstedt G. J., Einführung in die altaische Sprachwissenschaft, Hels., 1957;
• Poppe N., Vergleichende Grammatik der altaischen Sprachen, t. 1, Wiesbaden, 1960;
• его же, Introduction to Altaic linguistics, Wiesbaden, 1965.

И. В. Кормушин.